Вы здесь
Новогоднее серебро
* * *
Совсем высоким, непослушным,
каким-то детским голоском
старушка пела для старушек
и двух усталых стариков
про то, что миленький уехал,
про то, что вертится Земля.
Районная библиотека,
и западающая «ля»,
и из ближайшего «Ашана»
печенье, сушки, черный чай.
Как тяжело она дышала,
так глухо проигрыш звучал.
Но снова ласково и чисто
она вступала и вела
про молодого гармониста,
про «всю я ночку не спала».
* * *
Топчутся на остановке прохожие запорошенные:
стайкою — хулиганы, по одному — отличники.
Если втянуть в себя воздух, получится как мороженое —
хочешь, представь ванильное, хочешь, представь клубничное.
Если ловить снежинки на шерстяную варежку,
варежка станет мокрой, но, как в кино, красивой.
Добрый декабрь-месяц, что ты еще подаришь мне?
Тают снежинок искры на рукавичках сына.
* * *
Наверное, в прошлой жизни
была я плохою хаски,
фигово тянула нарты
и тявкала не по делу.
И вот в заметенном парке
покорно везу салазки,
сварливо скрипят полозья
по узким дорожкам белым.
Наверное, в прошлой жизни
я мало любила ближних
и мало любила Бога,
и просто — любила мало.
И вот я теперь не знаю,
как справиться мне и выжить
с огромной моей любовью,
сопящей под одеялом.
* * *
Никто меня не тронет,
никто не отворит,
пока снаружи море
и море изнутри,
пока оно грохочет,
за створками темно
и дождик среди ночи
колотится в окно.
И голоса ракушек,
и рыщущий маяк
на твердолобой суше
преследуют меня,
и сны мои рисуют
шуршанием песков,
хтоническим безумьем,
хронической тоской,
и заставляют видеть,
в себя меня включив,
все то, что снится рыбе,
кочующей в ночи.
* * *
Еще травы благоуханье
плывет, боярышник горит,
неловко говорит стихами
в прокате лодочном старик,
скребут о днище голубое
сосны затопленной клыки.
О страх неведомых пробоин,
и рябь разбуженной реки,
и одиночества и чуда
взвесь, непостижная уму,
и желтый лист, из ниоткуда
планирующий на корму!
* * *
Запорошенный город готовится зимовать.
Бригадир материт неведомого Олега,
два веселых узбека спорят, и их слова
золотою хурмой раскатываются по снегу,
Самаркандом пахнут, лукумом и пахлавой,
свежий снег под ними обтаивает, как масло.
Снегопад, словно парусник, высится и плывет,
на машинах рисует папоротник и астры.
И не надо ни елок искусственных, ни шаров,
ни фонариков алых с пластмассовыми свечами.
Прямо с неба течет новогоднее серебро,
выходи под него
и празднуй его начало.
* * *
Сухая, ржавая
стоит трава.
Как послушание,
несу январь.
По-городскому он
не зол, а сер,
бумагой скомканной
сугроб осел.
Темно и холодно,
окна провал.
Как послесловие,
тяну январь:
он дым над крышами
и конфетти,
он елкой рыжею
в сугроб летит.
Он жар простуды и
сухая ость.
Он то, что чудилось,
да не сбылось.
* * *
Пахнет куревом в подъезде,
сонно щурится тоска.
Мы когда-нибудь исчезнем,
ну и ладно, и пускай.
Ведь тогда исчезнет тоже
эта ненависть и жуть,
лужа липкая в прихожей,
пыльный серый абажур.
За стеной соседка учит
математике дитя,
а потом — про «снег летучий»,
вихри матные крутя,
а старик старуху пилит,
а на пятом этаже
две бутылочки распили
и хорошие уже:
и таскают за волосья,
воют, щерятся зверьем.
Сколько нас, куда нас носит,
что так жалобно живем?
* * *
Здравствуй, старая Лиза! Тебе ли волхвов поджидать?
Ты с десятого класса по жадным ходила рукам.
Даже если взойдет, даже если взаправду — Звезда,
ты ее не увидишь, смотри — облака, облака.
А сегодня мороз, не сидела бы ты, не ждала,
заболеешь, помрешь — на кой черт нам тебя хоронить?
Лиза слушает — вдруг зазвенит колокольчик осла?
И прядет ожиданье, как толстую серую нить.
Лиза ждет караван, до него восемнадцать минут —
задрожат фонари и погаснут, и по темноте,
по асфальту неслышно ступая, верблюды пойдут,
заревут, выдыхая косматую злую метель.
И пристроится Лиза — шалава, пьянчужка и дрянь —
за последним верблюдом, узорчатый схватит шнурок,
и покатится мир — Самарканд, Бухара, Еривань,
разноцветным ковром, трепеща, развернется у ног.
Застрекочут цикады, тревожно запахнет трава,
и столпятся у входа, шушукаясь и бормоча,
и верблюды, и Лиза, и три бородатых волхва,
и серебряный столб разорвавшего тучи луча.